Российский Молодежный театр выпустил девятичасовой спектакль-эпопею по трилогии Тома Стоппарда, посвященной истории русской революционной мысли XIX века. Затеяв два года назад грандиозный проект, в осуществление которого с трудом верилось, театр не завяз, а доплыл до достойной премьеры. Рассказывает АЛЛА Ъ-ШЕНДЕРОВА.

Трудно сказать, почему Том Стоппард захотел писать именно о том периоде нашей истории, который сами мы стараемся не вспоминать: о годах николаевской реакции, последовавшей за восстанием декабристов, о русской интеллигенции, спасавшейся в изгнании, призывавшей к свободе и не подозревавшей, чем обернется для России воплощение ее утопических идей. Имена всех этих герценов, огаревых и белинских мы привыкли произносить в лучшем случае с подавленной зевотой, в худшем — с раздражением: «Вот кто заварил всю кашу!..». Не то чтобы сэр Том захотел реабилитировать в наших глазах всю эту компанию (Герцен, Белинский, Бакунин, Тургенев входили в один дружеский круг), но по крайней мере решил пристально вглядеться в их судьбы. Кто знает, может быть, его любопытство подстегнула новая волна русских политэмигрантов, обосновавшихся в Лондоне в конце 90-х годов ХХ века. И тогда Стоппард решил обратиться к истории вопроса — ведь писатель и публицист Александр Герцен тоже долго жил в Лондоне, и именно здесь начал издавать свой «Колокол», первое русское эмигрантское издание, где под картинкой с изображением повешенных декабристов стоял девиз: «Зову живых!».

Том Стоппард написал три пьесы — «Путешествие», «Кораблекрушение» и «Выброшенные на берег». О том, как умны и возвышенны были теории, изложенные за чаем в родовом имении Бакуниных,- «Путешествие». Как грубо воплощала их жизнь — часть «Кораблекрушения» происходит в Париже, где Александр Герцен и Иван Тургенев с ужасом наблюдают за ходом французской революции 1848 года. И о том, как причудливо складывались судьбы этих нелепых русских, выброшенных на берег реальности: они влюблялись в чужих жен и мужей, воспитывали чужих детей, теряли своих, мечтали о завтра и совсем не умели жить сегодня.

Лондонская премьера «Утопии» вышла в 2002 году (и идет до сих пор), в 2006 году трилогия была поставлена на Бродвее. Первые репетиции в РАМТе под руководством режиссера Алексея Бородина начались в декабре 2005-го. В то, что молодым артистам и артисткам, привыкшим играть детские утренники (все-таки РАМТ — бывший Центральный детский театр), удастся не только постичь, но и сыграть все это брожение-движение русской мысли, верилось с трудом. Однако втянуться в спектакль трудно лишь поначалу, когда на сцене появляется усадьба Бакуниных — с патриархальным укладом, обилием кисейных барышень и прекраснодушными пустозвонами Мишей Бакуниным (Степан Морозов), Колей Станкевичем (Александр Доронин) и их более серьезным товарищем Виссарионом Белинским (Николай Редько). Сперва все это воспринимается какой-то псевдоклассической русской пьесой, героини которой, в отличие от тургеневских, ведут пикантные разговоры о том, как «это» происходит в первый раз.

Герои же, будто нарочно для удобства зрителя называющие друг друга по фамилиям, кажутся то ожившими портретами из хрестоматии, то персонажами новелл Даниила Хармса. Текст, изобилующий шутками и парадоксами, временами так и норовит превратить происходящее в фарс. Спектакль спасает тонкое чувство меры и ирония — хармсовских аллюзий здесь не боятся, но и не превращают героев в плоских персонажей комикса. Иронизируют и над западными представлениями о России — драматические сцены чередуются с нарочито-лубочными картинками: слуги просцениума, одетые оперными пейзанами, распевают народные песни, водят хороводы, а когда упоминается дуэль Пушкина, сверху сыплется красивый снежок.

Поначалу все происходит почти бегом, лихорадочный ритм подчеркивает юношескую жадность, с которой персонажи набрасываются на жизнь, второпях совершая непоправимые ошибки. Они так нелепо проживают лучшие годы, что драматург дает им еще один шанс — второе действие «Путешествия» возвращает нас назад, только переносит действие в Петербург. Ничего, однако, не меняется: умирающий от чахотки Станкевич также не может объясниться в любви сестре Бакунина; Белинский задыхается от кашля, мечтая дожить до того времени, когда при слове «Россия» все будут думать о наших великих писателях и ни о чем больше; и только Бакунин беспрерывно меняет идолов: Канта — на Гегеля…

В оформлении, сделанном Станиславом Бенедиктовым, много символичных мелочей — вроде люстры в парижском доме Герцена, напоминающей корабль. По ходу спектакля она неумолимо кренится на бок — в финале «Кораблекрушения» тонет корабль, на котором плыла мать Герцена и его глухонемой сын. Сама сцена вынесена в партер и заполняет собой все первые ряды — философские споры о России нарочно выносятся в гущу зрителей. Уходя к задней стене, сцена потихоньку наклоняется внутрь и обрывается в темноте, из которой проступают то очертания зданий, то обрывки рукописей,- там исчезают под шум невидимой волны умершие: Белинский, Станкевич, семья Герцена, Любовь Бакунина… Оставшиеся же неумолимо меняются. Движение времени (пьеса охватывает 30-60-е годы ХIХ века), постепенные, но разительные перемены героев Илья Исаев (Герцен), Николай Редько (Белинский) и Алексей Розин (Огарев) передают выстроенной, продуманной игрой. Почти беспрерывно присутствующему на сцене во второй и третьей части трилогии Илье Исаеву удается сыграть не только личную трагедию, но духовное смятение, движение мысли Герцена.

Есть в этом, поставленном в традиционной манере русского психологического театра, помноженной на английский интеллектуализм, спектакле, не только ирония, но и заложенная в пьесе изрядная доля сюрреализма: то тут, то там, на балах и раутах мелькает почти кэрролловский, но не столь безобидный персонаж — Рыжий Кот. Усталый, сломанный жизнью, задремавший в кресле Герцен внезапно чувствует его «ненасытную жажду человеческих жертвоприношений», чего вскоре потребует русская революция. «Кто этот Рыжий Кот?!» — в ужасе допытывается Герцен у то ли призрачных, то ли реальных Ивана Тургенева и Карла Маркса. Но его, разумеется, никто не слышит.